ДУША НАРОДА
Недавно я прочел книгу полковника И.Г.Старинова «Мины ждут своего часа». Больше тридцати лет прослужил Старинов в Советской Армии, он был организатором многих минновзрывных операций во время Великой Отечественной войны, он обучил и воспитал тысячи партизан-минеров.
А перед Отечественной войной он участвовал в боях за свободу Испании. Руководил группой испанских минеров. Для того чтобы мины не взрывались раньше времени, к некоторым из них были прикреплены специальные предохранители. «Предохранители выключались через десять—пятнадцать минут после установки мины. Это позволяло подрывникам уйти достаточно далеко. Однако я не учел особенностей характера испанцев, — пишет И.Г.Старинов. — Установка предохранителя оскорбляла их достоинство, и бойцы пренебрегали осторожностью».
Ну, советский минер «не стал тратить время на чтение проповедей, а придумал дополнительную систему, исключавшую возможность установки электродетонатора без включения предохранителя. Пусть подрывники думают и говорят что хотят, зато при минировании не произойдет несчастных случаев, а этого я и добиваюсь».
Старинов говорит об испанском национальном характере. Но мне кажется, что в этом столкновении взглядов проявился и русский национальный характер. Минер Старинов, как он сам говорит, «не стал читать проповедей», а сделал использование предохранителей неизбежным.
Впрочем... Каждый из нас знает, наверное, русских, которые в таком случае, увы, стали бы читать проповеди. И каждый испанец, при всем уважении к отваге своего народа, отметил бы, что среди испанцев есть и люди осторожные и просто трусы. Не зря ведь олицетворением испанского характера считается не только смелый до безрассудства Дон-Кихот (он бы тоже возражал против предохранителей на минах), но и весьма осторожный и рассудительный толстяк Санчо Панса (который вообще, вероятно, не согласился бы быть минером).
Вот из-за таких противоречий до сих пор идут между учеными споры не только о том, как проявляется национальный характер, но и о том, существует ли он вообще.
Академик Д. С. Лихачев пишет: «...правильнее говорить не о национальном характере народа, а о сочетании в нем различных характеров, каждый из которых национален».
Надо добавить, что Дон-Кихот и Санчо Панса — представители не только разных психологических типов, но и разных слоев испанского общества. Хотя уж в их-то характерах этим определяется далеко не все.
Распад общества на классы, сословия, профессиональные группы вызывал появление внутри каждого народа все новых и новых групп, каждая из которых часто отличалась от других и по психическому складу.
Н. Г. Чернышевский писал:
«Португальский вельможа по своему образу жизни и понятиям ближе к шведскому вельможе, чем к землепашцу своего народа, и наоборот: португальский землепашец более похож по характеру на шведского землепашца, чем на португальского богача».
Современные исследователи говорят примерно то же самое, сравнивая японских и бирманских крестьян и помещиков, филиппинских и восточноафриканских купцов и ремесленников.
Советский этнограф доктор исторических наук В. И. Козлов говорит, например, что даже про небольшой коллектив людей одной национальности, занятых одним и тем же делом (рабочих одного предприятия) никто не рискнет утверждать, будто они имеют общий психический склад. А уж если речь идет о большом народе, то, напоминает Козлов, русский крестьянин, купец, чиновник, рабочий имели разный психический склад, а терские казаки — часть русского народа — были по психическому складу ближе к народам Северного Кавказа, чем к поморам русского Севера. Поморы же, в свою очередь, близки по психическому складу к соседним карелам.
Но это возражение таит в себе долю согласия, потому что и Козлов определенно говорит здесь об определенном психическом складе если не народов в целом, то крупных этнических групп внутри них.
Классики марксизма не оставили специальных работ по этой проблеме, но и у Маркса, и у Энгельса, и у Ленина можно найти упоминания о национальном характере как предмете реальном.
Я бы рискнул суммировать мнение большинства специалистов о национальном характере примерно так: национальный характер существует; он не наследуется от предков, но приобретается в процессе воспитания; он гораздо сильнее проявляется в тех случаях, когда действуют не отдельные члены определенного народа, а целые их группы; далеко не каждый человек, принадлежащий к данному народу, может считаться обладателем типичного национального характера.
Ю.В.Бромлей справедливо отмечает, что «большинство определяющих черт характера, таких как трудолюбие, патриотизм, мужество, целеустремленность, являются общечеловеческими. Следовательно, речь может идти не о монопольном обладании какой-либо этнической общностью той или иной из этих черт, а лишь о различии между отдельными народами в формах (оттенках и стиле) ее проявления».
Случай, рассказанный Стариновым, прекрасно демонстрирует национальные оттенки, проявляющиеся в такой прекрасной черте, как храбрость. Можно вспомнить, как говорил о русской храбрости, сопоставляя ее с французской, Лев Толстой в том месте «Войны и мира», где рассказывается о действиях во время Бородинской битвы капитана Тушина:
«Француз, который при Ватерлоо сказал: «гвардия умирает, но не сдается», и другие, в особенности французские .герои, которые говорили достопамятные изречения, были храбры...; но между их храбростью и храбростью капитана есть та разница, что если бы великое слово в каком бы то ни было случае даже шевелилось в душе моего героя, я уверен, он не сказал бы его: во-первых, потому, что, сказав великое слово, он боялся бы этим самым испортить важное дело, а во-вторых, потому, что, когда человек чувствует в себе силы сделать великое дело, кикое бы то ни было слово не нужно. Это, по-моему мнению, особенная и высокая черта русской храбрости».
Да, французы всегда как-то старались сделать храбрость как можно более картинной и эффектной. Очень любят французские историки вспоминать, как во время так называемой войны за испанское наследство перед началом битвы английский и французский командиры любезно раскланялись друг с другом и француз вежливо попросил англичан стрелять первыми, как будто речь шла о том, кто должен первым пройти в дверь. А надо сказать, тогда требовалось немало времени, чтобы перезарядить ружье, и часто перед рукопашным боем каждая сторона успевала дать только один залп. Так что те, кто стреляли первыми, получали явное преимущество (впрочем, в этой любезности иногда видят, увы, военную хитрость).
Можно попробовать поговорить и о немецкой храбрости, которая так дорого обошлась самим немцам тридцать и более лет назад. Кто бы посмел отрицать ее? Но она в высокой степени была связана с ситуациями, в которых храбрость полагается проявлять. Стойкость немецкого солдата, выполняющего приказ начальника, у ряда народов вошла в поговорку. Однако сам приказ командира имеет здесь значение, какого у него нет ни во Франции, ни в России. И храбрый солдат отнюдь не чувствует себя обязанным быть таким же храбрым без приказа.
Очень любопытны «национальные» различия в обычае решать споры определенного рода дуэлями. В XIX—XX веках в Германии дуэли стали прежде всего традицией университетов и армейского офицерства. Принято было считать, что лицо студента украшают шрамы от дуэлей, и студенты то и дело схватывались на рапирах. В знаменитом Гейдельбергском университете в Германии лет сто назад на семестр приходилось в среднем полтораста дуэлей.
При этом противники, как правило, надевали особые повязки и защитные приспособления на глаза, шею, руки, ноги, грудь, живот, а наконечники рапир... дезинфицировали. Понятно, что смертных исходов почти не было.
Зато студент выполнял свою обязанность и получал украшающий лицо шрам. В Германии того времени были весьма редки несравненно более опасные дуэли на пистолетах.
Но во Франции дуэли устраивались в ту же эпоху обычно на пистолетах, дрались на поединках и ученые, и писатели, и депутаты парламента. Даже великого Пастера его научный противник как-то вызвал на дуэль, но тот, слава богу, предпочел уклониться.
Русские дуэли были по характеру гораздо ближе к французским. Франция и Россия могли похвастать наибольшим количеством бретеров-забияк, готовых драться по любому поводу насмерть.
Но если во Франции эту категорию лиц, уже в XIX веке поставляло и дворянство, и буржуазия, то в России в основном дворянство.
Любопытно, однако, что и для французского классика Стендаля и для его героя Жюльена Сореля с дуэлью связаны были, судя по дневникам писателя и его роману «Красное и черное», те же переживания, которые влекли к дуэли еще юного Пушкина. Доказать себе, что ты не трус, выдержать испытание смертельным риском — вряд ли в этом чувстве можно найти много национальных оттенков.
Ни у русских, ни у французов, ни у немцев не получила распространения так называемая американская дуэль — когда противники предоставляют жребию решать, кто из них умрет, и, например, принимают по одинаковой с виду таблетке: одна таблетка безвредна, другая же содержит смертельный яд. Эта дуэль была в некотором «употреблении» в Соединенных Штатах Америки (отсюда ее название) и в Англии. Классический случай такой дуэли описан Конан-Дойлем в одном из рассказов о Шерлоке Холмсе.
Смертельные поединки в Англии с началом буржуазной эпохи почти вышли из употребления, причем говорят, что тут большую роль сыграла народная традиция кулачного боя-бокса, который заменил «перестрелку».
Можно, наконец, отметить итальянскую храбрость, о которой иногда говорят, что она — полная противоположность храбрости немецкой. Итальянская армия в первой и второй мировых войнах зарекомендовала себя как далеко не лучшая в мире. Но итальянские партизаны показывали себя с самой лучшей стороны и во времена Гарибальди и в 1943.—1945 годах. Иногда утверждают, что немецкая храбрость сильнее всего проявляется, когда опирается на воинскую дисциплину, итальянскую же храбрость такая дисциплина сковывает.
(Именно поэтому А. И. Герцен писал: «...итальянец с ужасом бежит от всего казарменного, однообразного, геометрически правильного... Он предпочитает, подвергаясь казни, убивать врага по собственнаному желанию, чем убивать по приказу, но зато без всякой ответственности посторонних».)
Прошу простить мне эти несколько вольные рассуждения, в которых, вероятно, многое можно опровергнуть, просто хотелось более конкретно увидеть вместе с вами национальные оттенки хотя бы одной черты.
Впрочем, нельзя забывать, говоря о храбрости, мысль, для выражения которой я использую выдержку из рассказа писателя Бориса Житкова, рассказа, который так и называется: «Храбрость».
«Я думал: вот лев — ничего не боится. Вот здорово. Это характер. А чего ему бояться, если он сильней всех? Я на таракана тоже без топора иду. А потом прочел у Брема, что он сытого льва камнем спугнул: бросил камнем, а тот, поджавши хвост, как собака, удрал: где же характер?
Потом я думал про черкесов. Вот черкес — этот прямо на целое войско один с кинжалом. Ни перед чем не отступит. А товарищ мне говорит:
— А прыгнет твой черкес с пятого этажа?
— Дурак он прыгать, — говорю.
— А чего же он не дурак на полк один идти?
Я задумался. Верно, если б он зря не боялся, то сказать ему: а ну-ка, не боишься в голову из пистолета стрелять? Он бац. И готово. Этак давно бы ни одного черкеса живого не было».
Храбрость прежде всего зависит от того, насколько важно для человека дело, за которое он воюет.
Хорошо продемонстрировал исторические изменения психологии народа сотрудник отдела этнографии Молдавской Академии наук Н. А. Мохов в своем выступлении на Кишиневском симпозиуме «Юго-Восточная Европа в эпоху феодализма»:
«Бывают случаи, когда отдельные социально-психологические черты народа под влиянием определенных причин значительно меняются. В истории Молдавии можно проследить, как в процессе политического развития у народа «менялись» такие качества, как верность и преданность государственному долгу, храбрость и т. д. В XV—XVI вв. в оборонительных войнах от иноземных агрессоров проявились лучшие качества молдавского народа: стойкость и мужество. Авторы XV—XVI веков многократно говорили о воинской доблести молдаван, о том, что они «дерутся храбро», «воинственны», «искусны в военном деле», «мастерски владеют копьем и щитом», «они грозны и храбры» и т. д. Положение меняется в XVII веке. В источниках этого времени уже не говорится о преданности, стойкости и храбрости молдаван, напротив, много раз пишется об отсутствии воинственности, о «склонности к измене, к бегству...» Такое поведение молдавских солдат, отмеченное как иностранными, так и молдавскими авторами, выдавалось за проявление истинных свойств народа. Отсутствие патриотизма, храбрости у солдат молдавского войска в XVII веке было закономерным, ибо в это время Молдавия находилась под властью Оттоманской Порты, и молдавским солдатам приходилось воевать за чуждые им интересы... О воинской доблести молдаван затем вновь начинают говорить источники периода русско-турецких войн XVIII века, когда молдавские добровольцы в русской армии боролись за лучшее будущее своего народа».
Итак, особенности национального характера определены исторически. Время меняет здесь очень многое. Стоит вспомнить, что среднего немца в середине XVIII века представляли себе как человека добродушного и терпеливого, что только в середине и конце XIX века стали говорить о немецкой сверхпунктуальности и точности, прежде эти черты не выступали на передний план.
Великий немецкий поэт Генрих Гейне писал и прозу. Есть в его наследстве, оставленном всем народам мира, «Путевые картины» — результат путешествий по Англии, Франции, Италии. Метко и остроумно изображая в этих записках встреченных им в разных странах людей, Гейне дает, между прочим, сравнение английского и французского национальных характеров, пишет о национальных чертах немцев и итальянцев, намеренно заостряя и шаржируя подмеченные им детали и черточки. Но затем начинает сам себя опровергать:
«Под сводами Лондонской биржи каждая нация имеет указанное ей место, и на высоко прибитых дощечках можно прочесть название:
«Русские, испанцы, шведы, немцы, итальянцы, евреи, ганзейцы, турки» и т. д. Прежде каждый купец стоял под дощечкою с обозначением своей нации. Теперь же вы стали бы напрасно искать его там — люди передвинулись: где стояли когда-то испанцы, теперь стоят голландцы, евреи уступили место ганзейцам; где ищешь турок, там находишь теперь русских; итальянцы стоят, где когда-то были французы, даже немцы продвинулись.
Как на Лондонской бирже, так и во всем мире остались старые дощечки, но люди, стоявшие под ними, сдвинуты, и на их место пришли другие; новые головы их очень мало подходят к старым надписям. Прежние стереотипные характеристики народов, с которыми мы встречаемся в ученых трудах и в пивных, не в силах уже помочь нам...»
Очень долго считали, что способности к разным искусствам неодинаково распределены между народами. Что есть народы, «души» которых более музыкальны, есть народы, которым чужда поэзия, или, наоборот, поэзия в разных формах — наиболее подходящий к их национальному характеру вид искусства.
Казалось, что для такой трактовки имеются некоторые основания. Ведь если все народы и одарены в равной степени (спорить с этим может лишь расист), то проявляться такая одаренность может в разных направлениях. Примеры, подтверждающие эту точку зрения, было не так уж трудно найти. В тропической Африке скульптура получила такое развитие, что, по мнению специалистов, встреча с африканской скульптурой в XIX—XX веках сыграла очень важную роль для европейского искусства.
В мусульманских же странах той же Африки и Азии запрещенная исламом скульптура исчезала, а живопись, потеряв право изображать живые существа, достигла прямо-таки невероятных высот в искусстве орнамента, что все-таки не восполнило утерянные возможности.
Люди таких стран не могли стать только на своей собственной почве блестящими живописцами или скульпторами, потому чти из собственной культуры этих стран такое искусство оказалось выброшено.
Но в XX веке, когда старые запреты ослабели, во многих странах ислама нашлись художники, соединившие успехи чужих культур с достижениями родного искусства в доисламском прошлом.
Выходит, что реальная предрасположенность народа к выражению национального духа в определенном виде искусства связана с конкретной историей этого народа. И отрицать у потерявших живопись средневековых арабов художественные способности можно с тем же успехом, как и способности кинорежиссерские. Просто ни те, ни другие в то время и в тех областях мира не имели возможности заявить о себе.
На том же Кишиневском симпозиуме, где выступал Н. А. Мохов, которого я цитировал, говорили и о том, с каким пренебрежением — до самых недавних времен — относились молдаване ко многим ремеслам. «Стучать молотком — цыганское дело», — полагали земледельцы и пастухи.
Низким занятием считалась у молдаван и торговля. Дело в том, что в Молдавии в средние века сложилось довольно своеобразное разделение труда между представителями разных народов, живших в стране.
Другим было отношение к торговле, ремеслам и скотоводству в иных землях.
О том, как относятся или, вернее, относились когда-то к той же торговле в Соединенных Штатах Америки, неплохо говорит старик, один из персонажей научно-фантастического романа Клиффорда Саймака «Почти как люди».
«...Торговля, сэр, — это нечто большее, чем подсчет доходов. Это возможность приносить пользу, возможность внести свой вклад. Торговля склеивает нашу цивилизацию в единое целое, и для человека не может быть более достойной профессии».
Действие романа происходит в наши дни, и даже для главного героя научно-фантастического романа это «прозвучало как далекий звук трубы из какой-то другой эпохи».
Для молдаванина XVIII века быть пастухом — занятие достаточно почетное. Романтическим ореолом окружен труд пастуха-ковбоя, или гаучо, во многих странах Америки. А вот в Германии XVIII века пастухи образуют что-то вроде самого презираемого сословия в государстве, прямо-таки низшую касту. Достаточно сказать, что до середины XVIII века человек, хотя бы прадед которого был пастухом, не имел права, например, занимать какие бы то ни было должности в городских правлениях — магистратах.
Культура каждого народа отличается какими-то особенностями, присущими ей одной. И собственным сочетанием культурных черт, свойственных в других сочетаниях другим народам. Мы говорим о национальной форме культуры, о том отпечатке, который оставляет на культуре психический склад народа. Но связь здесь двойная.
Культура — как совокупность всего, что накоплено народом, как результат его исторического развития — сказывается на психическом складе народа, на том, что условно называют его душой.
Но культура народа меняется ведь на протяжении его истории. Чтобы далеко не ходить: на рубеже XVII—XVIII веков произошли резкие перемены во внешней культуре и быту по крайней мере высших слоев русского общества. На смену национальной одежде пришли: у мужчин — голландский кафтан, у женщин — платья французского покроя, кресла и стулья сумели решительно потеснить лавки, и так далее.
Кстати, процесс борьбы стульев с лавками закончился уже в советское время. В романе «Двенадцать стульев» Илья Ильф и Евгений Петров подсчитывают, сколько же стульев в нашей стране. И приходят к выводу, что «... стульев очень много. Последняя статистическая перепись определила численность населения союзных республик в сто сорок три миллиона. Если отбросить девяносто миллионов крестьян, предпочитающих стульям лавки, полати, завалинки, а на Востоке — истертые ковры и паласы, то все же остается пятьдесят миллионов человек, в домашнем обиходе которых стулья являются предметами первой необходимости».
Почти пятьдесят лет прошло с тех пор, как были написаны эти слова. Население нашей страны выросло более чем на сто миллионов человек. И теперь при подсчете числа стульев не пришлось бы писателям отбрасывать крестьян. Стулья выиграли спор у лавок и полатей, а на нашем Востоке, в Средней Азии, кое-где потеснили «ковры и паласы», кое-где — мирно уживаются с ними.
К XX веку чрезвычайно сильно изменилась наша пища. Меню любой столовой пестрит бифштексами («переведенными» с английского), котлетами («переведенными» с французского) и т. д. Это может не нравиться. Но — факт. Картошка, кстати, вошла в употребление всего лет сто пятьдесят назад. (Впрочем, гречневой каше на нашем столе тоже не так уж много лет — меньше пятисот, во всяком случае.)
Русскую избу теперь и в деревне теснят дома нового типа, с удобствами, паровым или газовым отоплением.
И носим мы сегодня те же пиджаки и брюки (или юбки и брючные костюмы), какие носят в Японии и США, Франции и Австралии.
А что происходит в таких случаях с национальными чертами характера?
Я позволю себе напомнить легкомысленную песенку Раджа Капура из индийского фильма «Бродяга», с успехом прошедшего когда-то и по советским экранам. Герой фильма перечисляет одну за другой детали своего костюма (каждая из них привезена издалека) и заканчивает:
В русской шапке большой,
Но с индийской душой.
А дворяне петровских времен говорили, что они и в голландских кафтанах остаются русскими.
Неплохое доказательство правоты Раджа Капура — то, что индийское искусство осталось индийским, а русское — русским и в новых условиях.
Недавно корреспондент журнала «Декоративное искусство» спросил художника-керамиста В. Петрова, как тот придает своим произведениям национальный характер. Художник ответил, что ему незачем заботиться о национальном своеобразии своей керамики: раз он русский художник, так грузинская или голландская керамика у него не получится.
Эти слова художника заставляют вспомнить мнение Виссариона Григорьевича Белинского:
«...после Пушкина все пустились в народность, все за нею гонятся, а достигают ее только те, которые о ней вовсе не заботятся, стараясь быть только самими собою».
Преемственность в национальном искусстве свидетельствует о том, что некоторые особенности склада народа действительно проходят через века.
Очень быстро перенимает в последнее столетие европейско-американскую культуру Япония. Так быстро, что это вызывает у многих японцев тревогу за самобытность их народа.
Советский писатель Илья Эренбург рассказал в одной из книг и о разговоре с японским писателем, который в конце беседы, как бы желая успокоить себя, сказал: «В общем, это не так страшно — Япония не раз показывала, что она может взять чужое и сделать его своим...» Мне думается, что он прав: Япония от себя не отречется. А в таком случае нет ничего страшного, если и меняются те или иные стороны быта. Да и подражание различным образцам европейского искусства не так уж страшно, если оно связано с искренними поисками своей формы и, разумеется, своего содержания. Самое существенное — душа народа».
«Душа народа» не остается навсегда закрытой для людей других народов. Очень надеюсь, что вы читали замечательные книги русского советского писателя Леонида Соловьева «Возмутитель спокойствия» и «Очарованный принц». Герой этих книг — Ходжа Насреддин, пришедший в них из множества восточных народных легенд и сказок. И в то же время героями этих книг стали узбекский и таджикский народы. В Средней Азии любят книги Соловьева, согласны с тем, что он сумел показать душу народа, среди которого долго жил.
А вот другой сходный пример. Началом новой персидской литературы многие исследователи, в том числе и персидские, считают сатирическую книгу, вышедшую в XIX веке под названием «Похождения Хаджи-бабы из Исфагани». Ее автором был англичанин Джемс Мориер.
Книга, по мнению иранцев, настолько отвечает их национальному духу, что многие ученые сомневались порой в самой возможности для иностранца создать такое народное произведение. Через сто почти лет после своего появления в Англии книга о Хаджи-бабе, изданная на персидском языке, сыграла важную роль для революционного движения в Иране в начале века. Поэт и филолог Малек-аш-Шоара Бехар заявил: «Проза «Хаджи-бабы» по изяществу стиля и зрелости мысли напоминает «Гу листан» Саади». А Саади. — самый почитаемый в Иране классик, великий поэт и прозаик XII века.
И не менее доказательна в этом, гораздо более по сути старом споре, сегодняшняя мировая известность Омара Хайяма, персидского средневекового поэта, которого сейчас не меньше, чем в Персии, читают и любят в России и Англии, США и Японии. «Сказки» Льва Толстого и «Приключения Тома Сойера» Марка Твена стали любимыми детскими книгами в десятках стран. Потому что подо всеми небесами, на всех континентах и островах матери лелеют детей, мужчины и мальчики гордятся своими достижениями, влюбленный страдает, потеряв любимую, всюду восхищаются мужеством и презирают трусость.
Общие черты народов явно преобладают над их особенностями. Да и сами эти особенности...
У отдельных людей ведь тоже разные характеры, но это не мешает им дружить и любить, помогать и понимать друг друга.
И опять-таки — различия в национальных характерах имеют, судя по всему, несравненно меньший размах, чем различия в характерах внутри одного народа. Прекрасный, хотя и шутливый пример я возьму из «Веселого романа» Владимира Киселева.
В гости к семье киевского рабочего пришли члены французской профсоюзной делегации. Зашла речь о национальном. характере, и хозяин дома сказал: «Я не понимаю, что значит какой-то особенный национальный характер... Доброта свойственна всем народам, и нельзя сказать, что какой-то народ злой... Вот говорят, что русский народ особенно терпелив. Не вижу я этого. Англичане, по-моему, терпеливей. Русские первыми не выдержали и устроили Октябрьскую революцию. Но вот если говорить об украинцах, так у нас действительно есть одна черта национального характера, которая отличает нас от других народов... Мы, украинцы, очень боимся своих жен».
Под общий смех выяснилось, что у французов тоже есть эта национальная черта.
Я хотел кончить эту главу строками пишущего на русском языке татарского поэта Михаила Львова:
Народ мой! Кто тебя заденет
Высокомерием своим?
Народ народа не заменит,
Один другого не отменит!
Любой народ —
незаменим!
Любой народ —
неотменим!
|
Но потом решил, что надо все-таки кое-что добавить. Реальное существование национального характера не должно закрывать от нас существование пролетарского, классового характера.
Фридрих Энгельс говорил об английском рабочем как о человеке, у которого английские национальные черты уничтожены: «Рассудочность, которая так сильно содействовала развитию эгоистических задатков у английского буржуа, которая все его страсти подчинила себялюбию и сосредоточила всю силу его чувств на одной только погоне за деньгами, у рабочего отсутствует, благодаря чему страсти у него сильные и неукротимые как у иностранца». Как у иностранца!
У рабочих разных стран гораздо больше общего между собой, чем у рабочих и капиталистов одной и той же страны.
И общие черты психологии рабочего класса играют свою роль в реализации рабочими великого лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
Владимир Ильич Ленин не раз напоминал, что «при всяком действительно серьезном и глубоком политическом вопросе группировка идет по классам, а не по нациям».
Этого-то и не должны закрывать от человека любые национальные особенности, связаны они с внешним обликом людей или их одеждой, с привычками или любимыми песнями.
* * *
Одна из главных особенностей советского национального характера в том, что в нем сочетаются и черты, обязанные своим происхождением национальным характерам образовавших наш Союз народов, и черты, связанные с общими чертами психологии пролетариата и трудящихся, и черты, выработанные исторически короткой, но насыщенной событиями «биографией» самого единого советского народа.
Этот советский национальный характер — реальность, которую видят ученые-этнографы, психологи, социологи, исследующие социалистическую действительность. Но, быть может, он еще заметнее для иностранных гостей нашей страны.
Восемь лет прожила на советской земле аргентинка Сесилия До-минго. Училась, работала, жила в разных городах, в Москве, в Сибири... Своими впечатлениями она поделилась с корреспондентом журнала «Ровесник» Ю. Лексиным.
Вот Сесилия Доминго рассказывает, восхищаясь, о своей советской подруге Вере:
«...Она говорит: «У нас теперь есть поселок, а будет город». Вы так привыкли к этому, что даже не замечаете, что это значит, когда человек говорит «у нас». А для меня это новый мир. Для вас, конечно, не новость, что за восемь лет я узнала и ваши недостатки, но если бы я могла быть на месте этой Веры, могла бы говорить, как она, «у нас», я бы уже чувствовала себя гордой. Несколько лет назад я приехала в отпуск в Аргентину, и все меня спрашивали: «Это правда, есть там новый человек?» Я отвечала: «Есть». Ваш человек действительно новый. Это не значит, что он самый красивый или самый умный. Нет, он просто другой. И для вас это так естественно, что вы даже не сознаете это».
Само появление советского характера связано с постепенным возникновением в нашей стране советского народа как принципиально новой исторической общности. Это возникновение — итог экономического развития Советского Союза на протяжении его истории.
Вместе боролись народы нашей страны за социализм, вместе строят коммунизм, вместе воевали против капиталистов, помещиков, интервентов в гражданскую войну, вместе отстаивали общую родину против фашизма.
На каждой стройке любой пятилетки, на каждом нынешнем заводе работают люди разных национальностей.
Как-то я попробовал провести коротенькую анкету среди своих спутников по авиарейсу. В их числе оказался эстонец с Дальнего Востока, литовец, постоянно живущий в Узбекистане, армянин, работающий под Москвой, бурят из Якутии.
Наверное, можно такое разнообразие встретить и в некоторых капиталистических странах. В Бразилии живут сотни тысяч японцев, немцев, испанцев...
Новое не просто в том, что люди разных национальностей живут и работают бок о бок — так уже часто случалось в истории человечества. Но впервые лозунгом государства с момента его основания стало воспитание у людей разных народов ощущения полнейшего равенства и братства.
Ленин учил, что в социалистическом государстве необходимо «практически абсолютное устранение малейших национальных трений, малейшего национального недоверия». Он писал: «Мы обязаны
воспитывать рабочих в «равнодушии» к национальным различиям. Это бесспорно».
Октябрьская революция сделала возможным самое уничтожение национального гнета, на что не оказался способным капитализм.
В стране были ликвидированы эксплуататорские классы — источник политического гнета, в том числе национального.
Каждый из народов нашей Родины живет теперь в тех же социально-экономических условиях, что и другие. В составе каждого из них есть теперь рабочие, крестьяне и интеллигенты. Им не из-за чего ссориться, наоборот, они сотрудничают с рабочими, крестьянами, интеллигенцией других национальностей.
Развитие нашей страны, как отмечает Л.И.Брежнев в докладе «О пятидесятилетии Союза Советских Социалистических Республик», привело к тому, что «интернационализм стал нормой поведения миллионов и миллионов». В нашей стране сложилась «единая по духу и по своему принципиальному содержанию советская социалистическая культура. Эта культура включает в себя наиболее ценные черты и традиции культуры и быта каждого из народов».
Русский, украинский, грузинский и литовский читатель ощущает своими киргиза Чингиза Айтматова и аварца Расула Гамзатова. Пьесы молдавского драматурга Иона Друцэ идут в Москве, Таллине и Минске. Таких примеров столько, что одно их перечисление заполнит тома и тома.
Русский язык стал вторым языком для большинства людей остальных национальностей Советского Союза, но это, как правило, не ослабило сами родные их языки. На них ведь с каждым годом выходит все больше и больше книг.
Культура народов нашей страны не потеряла своего богатства и разнообразия, но в этом разнообразии «все заметнее... общие интернациональные черты» (Л. И. Брежнев).
В докладе «О пятидесятилетии Союза Советских Социалистических Республик» приведены слова Ленина о том, что пролетариат «...поддерживает все, помогающее стиранию национальных различий, падению национальных перегородок, все, делающее связи между национальностями теснее и теснее...».
Политика партии и государства, воля самих народов нашей страны привели постепенно к тому, что слова «советский народ» стали не просто общим названием для населения нашей страны (как слова «индийский народ» для обозначения всего населения Индии), но именем новой исторической общности.
Советский национальный характер, как и советский образ жизни, привлекает миллионы людей труда во всем мире. А многоликое единство советского народа выступает перед ними как прообраз будущего единства человечества. Не надо забывать, что наше единство родилось не само собой, оно было выковано в борьбе за него, причем борьбе сознательной, на основе выработанной партией программы.
Вот как писал о великом объединении народных культур нашей страны академик Н.И.Конрад:
«Наша революция поставила перед нами задачу создания не только исторически нового общественного строя, но и соответствующей ему системы культуры. Эта система должна быть единой для всего нашего общества и в то же время учитывать, что каждый народ, входящий в наш Союз, имел и имеет свою собственную культурную традицию, а многие из этих народов имеют и свою особую» 'большую, длительную культурную историю.
Попробуем пройтись по границам нашего Союза, останавливаясь при этом лишь на больших участках — отдельных республиках. На самом дальнем конце нашего Востока мы видим Бурятию, а культура бурятского народа в своем прошлом была самым непосредственным образом связана с культурой Монголии, а через нее — и с культурой Тибета. В Средней Азии находятся Таджикистан, Туркменистан, Киргизстан, Узбекистан, Казахстан. Культура этих республик в прежние времена, особенно в средние века, входила в круг, культур иранских и тюркских народов Среднего Востока, а через них переплеталась с культурой Северо-Западной Индии, в древности —• даже с культурой Кушанского царства, а через Бактрию — и с культурой эллинизма. Я не говорю уже о сложном переплетении культур иранцев и тюрков с культурой арабов.
Перейдем к Закавказью. Вот тюркский Азербайджан: кроме всех указанных связей, в его истории свою роль сыграли и связи с соседними Грузией и Арменией; что же касается культуры грузинского и армянского народов, то, как вы знаете, она в прошлом неотделима, особенно в Армении, от культур иранской, тюркской, арабской, от культуры всего христианского Востока, а через него и Византии, а в древности и латинского мира.
Передвинемся с Кавказа в Европу. Вот Украина, в прошлом Киевская Русь: в этом прошлом она в аспекте культуры была частью обширного региона, в который входили не только восточные славяне, но и славяне южные, а частично и западные. Культура Белоруссии, как и ее история, в прошлом переплеталась с историей и культурой Литвы и польского народа. Латышский народ в своем культурном развитии связан как со славянскими, так и с германскими народами. Эстонцы — с культурой и славян и скандинавов. Я не говорю уж о культуре народа русского, которая и прямо и опосредованно уже давно связана с культурой большей части мира. Таким образом, в русле культуры нашей страны слились самые различные культурные потоки. Может быть, отчасти и этому мы обязаны тем особо острым чувством единства человечества...»
Сколько замечательных стихов посвятили — каждый своему родному языку — поэты.
Даже самые убежденные прозаики становились поэтами, когда начинали говорить о нем. Я не буду напоминать гордые и нежные слова Ивана Сергеевича Тургенева о русском языке, вы их и так наверняка знаете.
Много уже говорилось в этой книге о спорах этнографов относительно понятия «народ». Но большинство ученых в одном все же согласны: язык, как правило, главный признак народа, вопреки всем нарушениям этого правила. Дело в том, что язык объединяет, за редчайшими исключениями, все социальные слои народа. Дворяне и крепостные при феодализме, капиталисты, рабочие, интеллигенция и крестьяне при капитализме говорят на одном и том же языке. Поэтому язык для членов одного народа становится символом реального или мифического единства общества. Единства и по горизонтали — в пределах страны, и по вертикали — от последнего нищего до правителя.
Он же соединяет между собой поколения, становясь символом единства народа во времени.
Французский поэт Беранже, призывая к защите чистоты родного языка, писал: «Так же, как и государство, язык нуждается в единстве... Я предпочел бы присоединению Бельгии и рейнских провинций к Франции — большой и прекрасный словарь... пересматриваемый каждые десять лет, раздаваемый даром всем административным органам, большим и малым... Разумеется, я тут говорю не о том словаре, который, как уверяют, должен содержать историю слов... Я имею в виду словарь, которым пользовалась бы вся нация и иностранцы, говорящие на нашем языке или изучающие его».
Но мало и этого.
«Язык народа, — по определению известного советского ученого В.И.Абаева, — это его исторический опыт, обогащенный и зафиксированный в словах-понятиях и грамматических категориях». Абаев продолжает: «Нет такого закоулка бытия человека, который так или иначе не запечатлелся бы в его речи».
Да вы и сами подумайте: человек всегда не только выражает мысли в словах, он и мыслит словами, все вокруг нас имеет свои названия — от предметов до идей, от действий, выражаемых глаголами, до всевозможных эпитетов.
Даже авторы древней легенды о сотворении человека богом или богами все-таки только самому человеку доверили придумать названия всему, что его окружает.
И библейский Адам давал по собственной воле имена животным, растениям, горам и вещам. Имена, данные людьми всему, что они видят, меняются в течение столетий: славянское око для нас с вами давно глаз, а ланита — щека; мы говорим слева, а не ошую и справа, а не одесную.
Но все-таки помним, что значит и «око» и «ланита».
Если в языке тысячу лет назад существовало собственное слово для обозначения оленя — значит, люди, говорившие на этом языке, оленей знали.
Русское слово «слон» выводят из древнего «арслан», пришедшего с Востока и обозначавшего «лев». Слово могло так изменить свое значение лишь потому, что для русских в средневековье лев и слон равно были экзотическими животными далеких стран, известными лишь по слухам.
А у осетин льва зовут древним именем — зубр.
ОСЕТИНЫ
В книге В. И. Абаева «Осетинский язык и фольклор» есть специальный раздел, озаглавленный «Происхождение и культурное прошлое осетин по данным языка». Я воспользуюсь несколькими примерами, приведенными Абаевым, с тем только, чтобы вы помнили: история и язык осетин подчиняются тем же законам, что история и язык любых народов мира, и в этом смысле перед нами прекрасная модель общих явлений.
Мы узнаем, что те предки осетин, от которых этот кавказский народ унаследовал свой язык, пришли сюда с севера. Если бы праосетины шли с юга, они бы обязательно знали, как называть такие растения, как гранат, и таких животных, как верблюд. Но предкам осетин пришлось взять чужие названия южных животных и растений, зато для растений и животных севера у них оказались собственные, древние имена.
Мы узнаем, что предки осетин использовали такие металлы, как железо, золото и серебро, опять-таки в силу той причины, что язык пронес их названия через целые тысячелетия. Древние слова обозначают и отдельные части веретена и ткацкий станок — значит, еще до прихода на Кавказ праосетины знали ткачество. Предки осетин в большинстве своем были кочевниками, потому что иначе слово «кочевать» не приобрело бы в их языке куда более широкого значения — «жить».
Кто же был этими предками? Вы знаете из школьных учебников о скифах, кочевавших еще за пять и более веков до нашей эры по Северному Причерноморью.
За три столетия до начала новой эры в Причерноморье появились родичи скифов по языку — сарматы. Среди них особенно выделялось сильное племенное объединение алан (правда, есть ученые, которые отделяют алан от скифов). От скифов и сарматов, прежде же всего от алан, ведет свое начало язык осетин, тоже относящийся к группе иранских языков.
Великая Алания охватывала когда-то многие земли на Кавказе и в Северном Причерноморье. А часть алан переселилась далеко на запад. Алан называли еще ясами, и город Яссы в Молдавии пронес это имя через века. Одна из испанских областей до сих пор зовется Каталонией — возможно, это слово надо расшифровывать, как Гот + Алания — то есть земля готов и алан. (Готы были одним из сильнейших германских племен эпохи Великого переселения народов.)
Три десятка осетинских слов удержал в своем лексиконе венгерский язык с той поры, как венгры кочевали по Северному Причерноморью по соседству с аланами. Среди этих трех десятков осетинских слов такое, как «алдар» — «военачальник», от осетинского «командир сотни».
И монголы, по-видимому, взяли в свою речь осетинское слово, означавшее воинскую славу.
Новые и новые народы приходили в степи Северного Причерноморья. Здесь ведь проходила одна из главных дорог между Азией и Европой. Гунны и авары, венгры и печенеги, половцы и татаро-монголы все сильнее стесняли алан, суживая с каждым веком границы оставшихся у них земель. Но и сегодня по обе стороны Главного Кавказского хребта живут люди, сохранившие свой древний язык, несмотря на все бури, пронесшиеся через их земли. Надо добавить, однако, что осетинский язык несет следы языка тех кавказцев, что жили в этих районах до прихода алан. Но только следы. Причем те древние аланы, что пришли когда-то на Кавказ, составили очень небольшую долю местного населения, принявшего аланский язык. Этот уверенный вывод сделали антропологи, по наблюдениям которых, как вы уже знаете, во внешности горцев Кавказа нет резких различий. Значит, в этой части Кавказа около двух тысяч лет назад своим языком стал язык, до того чужой.
Произошла смена языка! Родной язык исчез почти бесследно, чужой язык сделался родным. Хорошо это или плохо, но история знает множество подобных примеров. Все течет, все изменяется.
СИЛА РУССКОГО ЯЗЫКА
Конечно, изменение изменению рознь. Каждый язык дорог народу, который на нем говорит, но время по-своему распоряжается языком. Нам понятны не все слова в стихах Державина. И торжественную, прекрасную речь научных работ Ломоносова сегодня гораздо труднее читать, чем куда менее прекрасные статьи нашего времени. А ведь от Ломоносова и Державина нас отделяют всего лишь двести лет. И чем дальше в прошлое, тем сильнее язык отличается от того, на котором мы говорим и пишем сегодня. Меньше восьми веков прошло с тех пор, как было сложено величайшее литературное произведение Киевской Руси — «Слово о полку Игореве». Но неспециалисты читают его сегодня в переводах. Прекрасных, поэтических, ярких, но переводах. Ничего не поделаешь.
Каждое столетие уходят в прошлое сотни и тысячи слов. Народ перестал их употреблять, они уже не нужны, умерли. Каждое столетие приходят в язык сотни и тысячи слов. Их придумывают пахари и поэты, их торжественно создают, беря корни из мертвых языков, ученые, их переносят на новую землю от близких и дальних народов и те, и другие, и третьи. Язык дышит и живет.
Владимир Ильич Ленин, заботясь о чистоте и силе русского языка, в самый разгар гражданской войны писал наркому просвещения А. В. Луначарскому: «Не пора ли создать словарь настоящего русского языка, скажем, словарь слов, употребляемых теперь и классиками, от Пушкина до Горького.
Что, если посадить за сие 30 ученых, дав им красноармейский паек?»
Развивается и грамматика. Золотая рыбка в сказке Пушкина еще спрашивает: «Чего тебе надобно, старче?» Звательный падеж, седьмой, ныне практически неупотребляемый падеж русского языка, заявляет о себе устами золотой рыбки. Время избавило сегодняшних школьников от необходимости запоминать форму седьмого падежа.
Но все такие изменения неспешны. Для них нужно время. Ученые сумели подсчитать, что за каждое тысячелетие язык заменяет приблизительно пятую часть даже тех 200 самых необходимых слов, которые составляют, как говорят специалисты, его ядро.
Примерно известно, за сколько веков при таких-то обстоятельствах такой-то язык может потерять падеж, а за сколько — залог или наклонение... Все размеренно, даже ритмично, спокойно, солидно, неторопливо.
И вот из этой размеренности и неторопливости есть одно исключение. Тем более поразительное, что его масштаб грандиозен. Язык не может быстро измениться, но может быстро исчезнуть. Народ не волен слишком решительно преобразить свой язык, но может его потерять и заменить другим. Многие сотни лет нужны для исчезновения всего лишь конкретной грамматической формы или отдельного важного слова. А сам язык, родной сотням тысяч и миллионам, может порою облететь с народа, как листья с дерева, на протяжении всего нескольких поколений, за одно какое-нибудь столетие.
Конечно, на это может уйти и много больше времени. Около восьми веков, например, прошло, прежде чем арабский язык завоевателей был принят всем населением долины Нила. Весьма солидный срок.
АЗЕРБАЙДЖАНЦЫ
Но случалось, что такое чудо. происходило и быстрее, и внуки не понимали уже языка, на котором говорили деды. Не потому, что дедовский оказался на пути к внукам так изменен, а потому, что он был сменен, потеряй, отброшен, забыт, отнят... Много трагедий знала история человечества, но, наверное, это одна из самых печальных среди них — языковый разрыв между близкими поколениями, потеря общего языка в самом точном смысле этого слова. Но трагедия эта совсем не редкая исторически.
Когда-то, я уже говорил немного об этом, ее перенесли азербайджанцы. Вот передо мной лежит томик из малой серии, основанной А. М. Горьким «Библиотеки поэта». На томике надпись: «Поэты Азербайджана». Даже в переводе чувствуешь красоту и силу этих стихов:
Не подражай ничтожным, Хагани.
За почестями гонятся они.
Не ферзью, что идет кривой дорогой,
Но пешкой стань — и путь прямой храни. |
Так говорит Хагани, великий поэт XII века. А вот его современница Махсети Гянджеви:
Тот, кто любви навек предаться мог,
Не смеет говорить: «Мой жребий плох».
Я спутника себе всю жизнь искала —
Им оказался собственный мой вздох.
Она же:
Ты, банщик, просыпаться не спеши,
Не утруждай себя в ночной тиши —
Слезами я котлы твои наполню
И подогрею на огне души. |
Стихи Хагани и Махсети переведены не с нынешнего азербайджанского, принадлежащего к тюркской ветви алтайской семьи языков, а с персидского языка. Написаны, однако, они в ту пору, когда азербайджанцы уже говорили в основном по-тюркски. Но языком азербайджанской литературы оставался персидский. К концу XII века — меньше чем за два столетия — в Азербайджане сменился язык. Теперь предстояло создать на новом языке литературу. Этого пришлось ждать еще два столетия. Только в конце XIV века в Шемахе родился Сеид Имадеддин Насими, первый из великих поэтов Азербайджана, писавший на родном тюркском языке. Впрочем, он сочинял стихи и на арабском и персидском языках.
В XVI веке другой большой поэт Исмаил Хатаи писал по-азербайджански (хоть и сидел на иранском троне, захватив его после долгих войн):
Душа моя, жизнь моя — счастлива будь!
Простимся — в далекий собрался я путь...
Душа моей плоти умершей — живи!
Со мною пришлось тебе горя хлебнуть...
Немало я пролил и крови и слез, —
Прости меня, милая, не обессудь...
Тоска, словно черные кудри твои,
Мешает мне нынче на солнце взглянуть. |
На разных языках написаны стихи, которые я здесь цитировал, но в них — душа все того же народа, который не изменил себе.
Турецкий язык, тоже один из тюркских, приняли жители Византии, завоеванной турками-сельджуками в результате десятков военных кампаний, растянувшихся на сотни лет.
Вспомнишь тут строки Бориса Слуцкого:
Последняя провинция,
сдаваемая войском, —
язык.
Дальше некуда
и некогда отступать. |
Но бывает и так, что на этом последнем фронте все-таки побеждают побежденные.
БОЛГАРЫ
Кочевники-болгары (тоже тюрки!) захватили славянские земли на юго-востоке Европы. Болгарские ханы встали здесь у власти. Болгарами признали в конце концов себя земледельцы-славяне, и по сю пору за ними это имя, но тюркский болгарский язык был побежден местным славянским почти без борьбы.
Германские племена вестготов завоевали в V веке новой эры Испанию. Совсем незадолго до их прихода латинский язык одержал здесь решительную победу и над местными кельтскими наречиями и над наречиями, унаследованными от карфагенян, когда-то владевших частью Испании. Смог язык римлян выстоять и тогда, когда сами римляне были разбиты. Германский язык пришельцев не выдержал битвы с латинским и отступил перед ним.
Монголы разгромили кипчаков, но важнейшим языком Золотой Орды был кипчакский, и кипчакский же язык стал основой современных татарского и башкирского языков.
Примеры, примеры — их можно приводить десятками. Но здесь, пожалуй, важнее общие выводы.
Для исхода такой борьбы «собственное оружие» языков — их простота, удобство организации и прочее — значило не так уж много. Все это принималось во внимание судьей по имени История только при прочих равных условиях. Важно было, конечно, соотношение численности завоевателей и завоеванных. Но иногда очень важно, а иногда — совсем нет. Что значили, казалось бы, немногие тысячи арабов-завоевателей и переселенцев, о которых я уже говорил, в сравнении с многими миллионами египтян? Но почти ничего не изменив, как уже говорилось, во внешнем облике древнего народа, арабы поставили свой язык на место прежнего.
Очень, видимо, важно влияние завоевателей на хозяйство побежденной страны. Пришедшие на Балканы болгары-тюрки были кочевниками, но ничего не изменили в земледельческой основе хозяйства своей новой родины. А в Азербайджане, например, пришельцы-тюрки резко усилили роль скотоводства, в частности кочевого и полукочевого. Может быть, здесь и причина, по которой их язык победил.
Мощный таран, открывающий языку дорогу, — религия. Распространение в Египте ислама имело чрезвычайно большое значение для перехода египетского народа на арабский язык. Насильственная замена христианства исламом сыграла важную роль в том, что византийцы, говорившие в большинстве на греческом языке, стали предками нынешних турок.
Впрочем, с победой тюркского языка в Византии дело обстояло не так просто. Здесь, по существу, борьба языков затянулась на тысячу с лишним лет. Приглядимся к ее ходу чуть более внимательно.
Первые тюркские народы стали проникать в пределы империи еще в четвертом веке нашей эры — за одиннадцать столетий до падения Константинополя под ударами турок. Наши знакомые авары-обры, до них гунны, после них кочевники-болгары и печенеги, половцы и многие другие народы селились здесь на землях, иногда отведенных им византийским правительством, иногда захваченных силой.
В XI веке тюрки-огузы, выходцы из Средней Азии, стали решающей военной силой новой державы, возглавленной родом Сельджуков, который дал этой державе имя. К концу того же XI века сельджуки уже вышли к побережью Средиземного моря, захватив нынешний Измир. Казалось, судьба Византии решена.
Но тут в борьбу вступил новый участник — крестоносцы, отправившиеся в Палестину освобождать от «неверных» «гроб господень».
Имейте в виду: как раз тюрки-сельджуки были главными противниками европейских рыцарей во время первых крестовых походов. «Гроб господень» на время оказался — вместе с Иерусалимом — в руках крестоносцев. Турки были ослаблены. Византия спасена. (Впрочем, вскоре ее разгромили сами крестоносцы, но через какое-то время она освободилась от их власти.) В течение четырех веков древнюю империю еще несколько раз спасали от окончательного крушения враги сельджуков.
Ряд поражений нанесла сельджукам армия грузинской царицы Тамары. Во главе этой армии стоял ее муж и двоюродный брат Давид, осетинский царевич. Позже турки были разбиты монголами. Еще позже грозный вождь турок султан Баязет, владыка болыпей части Малой Азии и многих других земель, схватился за власть над Ираном и Закавказьем с самим Тимуром. Баязет был разбит Железным Хромцом и посажен в клетку.
Но вся эта вереница войн, в которых сталкивались блестящие рыцари, изысканные византийские вельможи и многоязычные византийские наемники, неутомимые монгольские наездники, отчаянные грузинские витязи и упорные в своем стремлении к расширению занятых земель тюрки, — вся эта вереница побед и поражений лишь внешняя канва гораздо более важных для будущего Малой Азии и окрестных земель событий.
Тюркские султаны сумели проводить в своих владениях политику, которая заставляла их новых подданных верно служить своим новым государям. Много позже ее основы четко формулировал один из владык Турецкой империи в своем наказе наместникам пограничных земель: «Обращайтесь с нашими подданными так, чтобы крестьяне соседних княжеств завидовали их судьбе».
Во всяком случае, в XII веке из византийских владений многие крестьяне бегут во владения сельджуков. Те освобождают рабов и крепостных в крупных поместьях. При этом тюрки заботятся и о победе своей веры. Крестьянин-мусульманин платит в виде налога всего одну десятую часть своего дохода. Христианин — от одной трети до половины. Плюс мужчины-немусульмане платили еще и личный налог, от которого полностью освобождались мусульмане.
Там, где не помогал «пряник» пускали в ход «кнут» — пленных силою заставляли принимать ислам, истребляя часть непокорных.
Может быть, именно то, что тюркское завоевание Малой Азии растянулось на столетия, и тюрки имели возможность подчинять своему влиянию Византию не сразу, а «по кусочкам», и сыграло решающую роль в принятии населением Малой Азии тюркского языка.
Деревня отуречилась раньше, чем город, а сами общие потомки завоевателей и завоеванных, по-видимому, считали старую византийскую культуру более высокой, чем пришлая тюркская. Это нашло любопытное отражение в быту страны. В грозной Турецкой империи, раскинувшейся от Западной Африки до Ирана, от Эфиопии до Дуная, само слово «турок» долго было синонимом слов «мужик» или «плебей» и звучало оскорби :ельно. В XVIII веке на вопрос европейца, турок ли он, житель Стамбула отвечал, что он мусульманин. И даже в XIX веке турецкие горожане не желали принимать это имя.
Можно добавить, что, кроме тюрок и нетюркского населения Малой Азии, в формировании турецкого народа приняли участие и жители Греции и славяне. Множество выдающихся визирей, замечательных полководцев и флотоводцев Турции вышли из турецких колоний, в том числе, например, адмирал грек Пири Рейс, чье имя недавно стало знаменито из-за загадочных карт, найденных якобы в его архиве. Бывали и вовсе курьезные случаи, когда, скажем, одним из первых мусульманских судей захваченного Константинополя — Стамбула стал принявший ислам француз.
Но когда в конце XVI века при двух султанах подряд из девяти человек, поочередно занимавших пост великого визиря, восемь были отуреченные славяне, это уже нельзя считать курьезом или простой случайностью. Перед нами проявление определенной политики.
Великий визирь Махмуда II в речи по поводу смерти султана говорил: «Было еще одно обстоятельство, содействовавшее укреплению этого государства и увеличению его влияния: мудро и искусно собирали ояи (султаны) среди всех племен людей, обреченных на несчастную мужицкую жизнь. Их они сделали благочестивыми и счастливыми, наградили чинами и славными должностями. Из этих людей и я происхожу, и значительная часть слушающих меня». Это, конечно, точка зрения ренегата (в ту пору — точный термин, так называли человека, сменившего веру), но эта точка зрения весьма показательна.
Костяк своей армии, знаменитых янычар, султаны набирали из подчиненных областей, отбирая у родителей мальчиков, которых затем обращали в ислам и воспитывали в духе преданности султанам. Сначала янычары не имели права жениться, но вскоре на их браки стали смотреть сквозь пальцы, а потом и вообще сняли запрет. И — новая волна славянской, греческой, албанской и иной крови вошла в жилы турецкого уже народа.
...Бесстрастно звучит рассказ. Но не забывайте, пожалуйста, что речь идет о кровавых походах, о несчастных детях, которые, став взрослыми, делали несчастными других детей и их родителей: ведь грозная и мрачная слава янычар была, увы, вполне заслуженна. То, что они шли, пусть часто неведомо для себя, против собственных отцов и братьев, делает эту историю еще более мрачной.
Пой, Георгий, прошлое болит.
На иконах — конская моча,
В янычары отняли мальца,
Он вернется — родину спалит...— |
пишет Андрей Вознесенский в стихотворении, эпиграфом к которому взяты слова из болгарской народной песни «По деревне янычары детей отбирают...».
Образование народа — история, а история часто бывает кровавой. Но нельзя ведь закрывать глаза на факты только потому, что факты печальны.
Языку же завоевателей тем легче было одержать победу в Малой Азии, что ему противостояли разные языки разных народов старой Византии, где единого языка не было.
Впрочем, надо сказать, что и в случае смены языка побежденное наречие обычно накладывало на язык-победитель свой несмываемый отпечаток.
Сейчас лингвисты, занимающиеся современным турецким языком, находят в нем все больше особенностей, восходящих не только к греческому, но и к языкам народов, населявших Малую Азию два и три тысячелетия назад. Язык сохранил следы древних влияний и армянских, и курдских, и грузинских, пронес через время память о наречиях хеттов и фригийцев.
В нашей стране неподалеку друг от друга живут чуваши, говорящие на одном из тюркских языков, и марийцы, говорящие на одном из языков финских. Но чувашский язык кое в чём не похож на другие тюркские, причем как раз такими чертами, которые часто совпадают с характерными особенностями марийского языка. Видимо, тюрки, в частности уже знакомые нам булгары и кипчаки, придя на землю марийцев, передали части средневековых марийцев свой язык, приняв участие в формировании нового чувашского народа.
Но, как вы видите, все смены языков так или иначе бывают обычно связаны с переселением больших масс людей, иногда целых народов. Но что же заставляло тысячи, а то и миллионы людей сниматься с места, отправляясь порою в известные, а порою и в вовсе неведомые земли?..
|
